Сколько тел у короля?
реклама
Критика СКОЛЬКО ТЕ Л У КОР ОЛЯ? Эрнст Канторович. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии / Пер. с англ. М. А. Бойцова и А. Ю. Серегиной. М.: Издательство Института Гайдара, 2014. — 752 с. С ПОЛУВЕКОВЫМ опозданием (но все же лучше, чем никогда) русский читатель получил, наконец, возможность познакомиться с одной из самых ярких книг о Средневековье, написанных в прошлом столетии: с работой Эрнста Хартвига Канторовича «Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии». Писать рецензию на вещь, высоко оцененную мировой наукой (кроме советской, конечно) фактически сразу, давно ставшую классикой и вышедшую за рамки академической медиевистики, дело неблагодарное. Однако поговорить о долгожданном «русском Канторовиче» — и о Канторовиче вообще — стоит именно потому, что дело касается не только моего цеха1. «Мистицизм, извлеченный из теплого сумрака мифа и фантазии, помещенный под холодный прожектор разума и фактов, обычно становится малопривлекательным» (70). Эта гулко звенящая фраза, откры1.Гуманитарии могли познакомиться с добротным рефератом С. И. Лучицкой в книге: История ментальностей. Историческая антропология. М., 1996. С. 142–154. вающая введение, как ей и положено, задает тон всему исследованию. Одновременно она заставляет нас представить себе «холодный», пристальный, ироничный взгляд шестидесятилетнего американского профессора, после достойных кинематографа мытарств получившего, наконец, научный покой в принстонском Институте перспективных исследований. Здесь, в густом тропи- • Критика • 279 ческом лесу на окраине маленького университетского городка, изобилующего прекрасными библиотеками, Эрнст Канторович написал свою последнюю книгу, потратив на нее двенадцать послевоенных лет. Возможно, институт, собиравший и собирающий в своих стенах естественников и гуманитариев из всех стран, действительно позволил немецкому историку взглянуть на Старый Свет с должного расстояния, как географического, так и дисциплинарного: он и сегодня устроен так, что в нем невозможно остаться только историком. Продолжая в меланхолическом ключе вводить читателя в курс дела, Канторович сравнивает обескрыленный наукой мистицизм с бодлеровским альбатросом (напомню, для Бодлера автобиографическим)2, чтобы в конце абзаца дать заключительный аккорд: «Политический же мистицизм в особенности подвержен опасности утратить все свои чары или стать совершенно бессмысленным, если изъять его из привычного окружения, из его времени и его пространства». У читателя, державшего в руках книгу о каких-то «двух телах короля» и какой-то «политической теологии», особенно читателя, только что пережившего две страшных войны, должно было само собой отпасть желание тратить время на фикции давно минувших дней. Такова своеобразная меланхолическая самоирония этого историка, учившегося мысли и слову у самого Штефана Георге, Мастера, лучшего поэта Германии первой трети столетия3. «Два тела короля» — о фикциях: юридических — в первую очередь, 2. Бодлер Ш. Цветы зла, II / Под ред. Н. И. Балашова. М.: Наука, 1970. С. 18. 3. Михайловский А. В. Три принципа «политической теологии» в круге Штефана Георге // Вопросы философии. 2013. № 5. С. 149–160. 280 • Логос №3 философских, поэтических, художественных — во вторую. В ней иногда пытались увидеть продолжение «политической теологии» Карла Шмитта, крупнейшего юриста, пошедшего на союз с нацистским режимом и часто с ним ассоциирующегося4. Своеобразный «процесс», которому ХХ век подверг многих «подписавших» и «поклявшихся»5, кого при жизни, кого и после, отчасти задел и никому не клявшегося Канторовича: для иных, видимо, достаточно было того, что его первая книга, — написанная в тридцать лет под руководством Георге биография средневекового императора Фридриха II Гогенштауфена, — полюбилась Гитлеру, Геббельсу, Муссолини и присным. Солярная 4. Шмитт К. Политическая теология / Пер. Ю. Коренца. М.: КАНОН -Пресс-Ц, 2000. С. 9–98. Примеры прочтения Канторовича сквозь призму учения Шмитта можно найти в книге: Boureau A. Histoire d’un historien: Kantorowicz. P., 1990. P. 162–167. 5. Kundera M. Les testaments trahis. Essi. P., 1993. P. 269–273. [99] 2014 • свастика, помещенная, как и на других книгах серии Blätter für die Kunst, на обложке издания 1927 года и нескольких последующих, дискредитировала автора не меньше, чем некоторые максималистские оценки вроде такой: «Терпимый судья подобен прохладному огню»6. После 1945 года действительно многие выражения, как и многие изображения, уже были невозможны, имперские мечты превратились в пепел, но ни свастика на обложке, ни мессианский романтический образ средневекового государя, навсегда оставшийся милым сердцу Канторовича, не имеют отношения к тому, что произошло со Старой Европой. Мало ли чем еще зачитывался доктор Геббельс, как Гитлер воспринимал музыку Вагнера и о чем писал стихи «футурист» Муссолини! Тем не менее не только нам пришлось долго ждать знакомства с «Двумя телами короля»: на другие западноевропейские языки их перевели лишь в 1980–2000 годах. И объяснение такому опозданию найти непросто7. 6.«Ein toleranter Richter aber gleicht lauem Feuer» (Kantorowicz E. Kaiser Friedrich der Zweite. B.: Georg Bondi, 1927. S. 247). Так Канторович завершает рассмотрение политики этого самого просвещенного государя Средневековья по отношению к еретикам — политики, отличавшейся нетерпимостью. 7. Даже статья такого тонкого и чуткого знатока историографии XIX–XX веков, как Отто Герхард Эксле, специально посвященная контекстуализации «Императора Фридриха II », грешит сведением счетов с прошлым и выносит приговор, с которым можно познакомиться в русском переводе: Эксле О. Г. Немцы не в ладу с современностью. «Император Фридрих II » Эрнста Канторовича в политической полемике времен Веймарской республики // Одиссей. 1996. С. 211–235, особенно с. 233–234. Исследователь сознательно противопоставляет «националисту» Канторовичу «интернационалиста» Блока. По стилю письма Канторович англоязычный, оставивший Германию навсегда в 1938 году, действительно отличается от себя прежнего, немецкоязычного: если жизнеописание средневекового германского государя дышит надеждой на возрождение «тайной Германии», то «Два тела короля» — книга подчеркнуто холодная, академическая, хотя и не лишенная специфического академического юмора8. «Фридрих II » написан без единой сноски (их пришлось издать отдельным томом через три года для самооправдания перед научным сообществом, к которому автор до 1930 года имел весьма опосредованное отношение), «Два тела короля» настолько ими перегружены, что рецензенты писали даже о «калейдоскопе», too-much-ness и nimiety9. У замечательного медиевиста Берил Смоллей случилось даже что-то вроде несварения желудка, как от большой порции варенья без хлеба10. Ричард Сазерн шел «вслед за профессором Канторовичем ночью», по нетореным дорогам, в странной земле, при неверном, хотя и ярком свете фонаря, очертания земли так и остались «неясными», но впечатление от путешествия все же яснее, чем иной путь при свете дня по магистрали11. Иные Тем не менее «Император Фридрих II » остается одной из самых авторитетных научных биографий, и ссылаться на нее не зазорно, каким бы аспектом истории первой половины XIII столетия вы ни занимались. 8. Например, «sanctus Fiscus никогда не вносился в официальные святцы» (279), надгробие Франсуа I де ла Сарра столь натуралистично изображает труп покойного, что его «ужасный облик испортил бы аппетит даже отпетому вурдалаку» (558). 9.Напр., Оффлер: English Historical Review. 1960. Vol. 75. P. 295–298. 10. Past and Present. 1961. № 20. P. 20–25. 11. Journal of Ecclesiastical History. 1959. Vol. 10. P. 105–108. • Критика • 281 отзывались резче: для Энтони Блейка «Два тела короля» — «шедевр эрудитской путаницы». И его мнение, высказанное в 1980 году, — просто отголосок восхищенного и немного подавленного недоумения предшествующего поколения. Дело не в том, что у Канторовича сносок якобы больше, чем было принято на Диком Западе: в конце концов, вся наука США ХХ века так или иначе обязана европейской, прежде всего немецкой эмиграции, и медиевистика не исключение. В хорошей английской, французской или итальянской книге по Средним векам ссылок не меньше, но структура их иная, они именно отсылки к источникам, не более. За структурой «научного подвала» всегда стоит и структура мышления ученого, и его исследовательская кухня, и его интеллектуальные задачи, и его почерк. Без внимательного, медленного, медитативного чтения аппарата «Два тела короля» просто останутся непонятными. Автор, если можно так выразиться, мыслил о своем произведении, выстраивал его скорее номерами сносок, чем страницами. Приведу характерную иллюстрацию. Последний семинар ЭК а (так его до сих пор называют в институте) был посвящен «Монархии» Данте. Как вспоминал один из его участников, студенты задавали вопросы, профессор их записывал, а на следующее занятие приносил записанные на карточки отсылки к разного рода источникам, в том числе к сноскам своей книги (где последняя глава — о Данте), но не к ее основному тексту. Такова мастерская Канторовича12. 12. С тем, как он работал с источниками и литературой, можно и сейчас познакомиться на цокольном этаже института, где в железном стеллаже хранятся все присланные ему 282 • Логос №3 Можно резонно заметить, что это просто немецкая основательность, выражающаяся в том, что ни одна мысль не может быть высказана без всестороннего, досконального подкрепления источниками на языке оригинала и специальными исследованиями на основных европейских языках. Но это comme il faut любого медиевиста, знак «добротного ремесла». Канторович же — и он такой не один, достаточно вспомнить ранние работы его друга Панофского, — иногда превращает примечание в мини-исследование, уводящее его самого и читателя довольно далеко в сторону. Вчитываешься. Увязаешь. Понимаешь, что с точки зрения сегодняшних знаний аппарат в деталях, по многим пунктам безнадежно устарел. Забываешь, к чему все это. Возвращаешься на три страницы — или на пятнадцать сносок — назад. Тем не менее задумываешься то над поворотом мысли, то над тремя-четырьмя латинскими цитатами, приведенными одна за другой, почти скороговоркой, без перевода (в английском варианте). Без этого «калейдоскопа», без erudite confusion, над которой иронизировали самоутверждавшиеся оппоненты, не было бы, наверное, целого ряда замечательных книг о проблематике тела в средневековой культуре и политике, выходящих по сей день. Да и сама политическая история была бы иной. Представив миру собственную исследовательскую мастерскую, кокетливо, но не греша против жанра, назвав ее a study, с неопределенным артиклем, то есть на самом деле «опыт исследования», а не «Исследооттиски, а среди книг библиотеки периодически попадаются его экземпляры с пометками на полях. [99] 2014 • вание»13, Канторович на самом деле инстинктивно обезопасил себя от недоуменного и по-своему справедливого вопроса: о чем книга? Действительно, двутелесность английского монарха, провозглашенная тюдоровскими юристами, людьми, безусловно, начитанными и уважаемыми, казалось бы, не более чем частный случай, даже если речь идет об одной из европейских монархий с большой буквы. Случай даже более частный, чем способность короля во время помазания исцелять золотушных, в которую англичане и французы верили на протяжении столетий и которая всем нам известна по книге, с которой началась история школы «Анналов»14. А уж какое отношение этот двухголовый гибрид имеет к античным политическим идеям, которыми неожиданно для нас заканчивается книга, причем с обычным ритмом многослойных ссылок? Более того, что такое «политическая теология», то есть формально предмет его исследования, тоже нигде не разъясняется; того же Карла Шмитта, приходящего нам на ум, здесь нет. Разве что отсылка к «мифу государства» Эрнста Кассирера более или менее эксплицитна (65): желание «развенчать мифы» и сбросить идолы, в том числе, думаю, и в собственной, разочарованной памяти, налицо. А это уже немало. Канторович не оправдывается, даже когда расшаркивается за недостаток источников и трудности работы в американских библиотеках (!). Ясно только, что его интересу13. Прием, использованный уже Блоком в своем «очерке», étude, о королях-чудотворцах. 14. Блок М. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М.: Языки славянской культуры, 1998. ют фикции, связанные друг с другом прямо или косвенно, иногда даже очень далекие, во всем их многообразии, во всей сложности их построения, во всей противоречивости. Он исходит из того, что любая попытка полностью объяснить какой-нибудь исторический феномен, даже если разобраться в его факторах, «предприятие малой и сомнительной ценности» (573). Зато «курьез» может оказаться эвристически незаменимым для того, чтобы приблизиться к пониманию великих явлений и процессов. И в этом он сродни, как ни странно, микроистории: его «экскурсы» напоминают по структуре иные публикации Quaderni storici 1970–1980‑х годов или нашего «Казуса». Но «микроисторик» чаще всего наводит объектив на событие, Канторович — на идею, метафору, оксюморон, вообще острое слово или образ, например на изображение «повисшего» между небом и землей средневекового императора в рукописи конца Х века (135–162), после чего берется за раскручивание спирали. Благодаря искусному владению поэтикой научного текста, даже на чужом для себя языке, подверстывая его под свой стиль мышления, Канторовичу удается не просто разрешать частные исследовательские проблемы, но именно рассказать о том, как он это делает, заставить читателя искать вместе с ним. И мы, слегка завороженные, вдруг забываем, что речь идет о «фикциях», то есть не о фактах истории, а о чьих-то выдумках и фантазиях, почему-то оказавшихся двигателями прогресса, пружинами истории: «достоинство», «смерть за родину», «вечная необходимость», «корпоративизм». Не скажешь, что средневековые абстракции заговорили в «Двух телах короля» на понятном нам язы- • Критика • 283 ке потому, что «ожили» люди, их придумывавшие: «запах человечины», помещенный на знамя историка Марком Блоком и по сей день закрепленный в дружеской, но почти официальной кличке Ле Гоффа («историк-людоед»)15, не слишком интересовал Канторовича. Он не гуманист, а эстет, и его «политическая теология» сродни «политической эстетике». Ему некогда проставлять годы жизни и объяснять обстоятельства, всю эту «пену на глади истории» (Бродель). Для ориентации в пространстве и времени читателю, не прошедшему нескольких курсов истории Средневековья, придется сверяться хотя бы с добротной энциклопедией, даже если подготовленный переводчиками отличный указатель уже неплохое подспорье (684–745). За редким исключением, ему неинтересны характеры и личные темпераменты действующих лиц. Радость он испытывает от чтения текстов, даже на большинство медиевистов наводящих тоску: комментариев к законам, комментариев на комментарии, размышления по поводу комментариев на комментарии. Андреа из Изернии, Брактон, Бальд, Аккурсий, Марино да Караманико — за этими именами высоколобых юристов высокого Средневековья стоят большие тома XVI–XVII веков, набранные мелким шрифтом и сегодня широко известные в очень узких кругах, даже более узких, чем профессиональная медиевистика. Заслуга «Двух тел короля», безусловно, в том, что они заставили приглядеться к этим текстам не только историков права и схоластики. Канторовичу это удалось благодаря умению сопоставить мнения юристов с взглядами 15.L’ogre historien. Autour de Jacques Le Goff / J. Revel, J.-Cl. Schmitt (dir.). P.: Gallimard, 1998. 284 • Логос №3 мыслящих людей, выражавшимися в текстах других жанров на нескольких языках. Несмотря на отсутствие минимального описания и критики источников, требующихся обычно в диссертациях, невозможно упрекнуть исследователя в «некритичности» по отношению к его материалу. Другое дело, что сопоставление этого материала на широчайшем хронологическом и географическом поле, конечно, может обескураживать. Между тем, описав средневековую «политическую теологию» в мельчайших деталях, но так и не объяснив, что это такое, Канторович вслед за Блоком проторил дорогу «телесности» в современной исторической науке. В предисловии (56) М. А. Бойцов привел целый список вполне серьезных работ о разного рода телах государей во всех возможных для них измерениях. Более того, и русская медиевистика не осталась в стороне, оказавшись, говоря в терминологии Канторовича (377), «отелеснена», bodified16. Вышедшая несколько лет назад и тут же переведенная на русский язык книга Ле Гоффа и Трюона о теле в Средние века, одна из наименее удачных во всем творчестве «историка-людоеда», тем не менее показательна для анализа связи между интересами академической науки и вкусами читателя17. 16. Священное тело короля. Ритуалы и мифология власти / Под ред. Н. А. Хачатуряна. М.: Наука, 2006; Бойцов М. А. Величие и смирение. Очерки политического символизма в средневековой Европе. М.: РОССПЭН , 2009. Последняя книга, как и многочисленные статьи автора, что логично, пожалуй, наиболее творчески развивают нематериальное наследие Эрнста Канторовича. 17. Le Goff J., Truong N. Une histoire du corps au Moyen Âge. P.: Liana Levi, 2003. Впрочем, неизвестно, чьи ошибки в ней — от классика, чьи — от журналиста. [99] 2014 • Из всего с трудом обозримого нематериального наследия Канторовича приведу лишь один пример: двадцать лет назад вышла тоже уже ставшая классикой и переведенная на все западноевропейские языки книга итальянского историка Агостино Паравичини Бальяни «Тело папы», сразу ставшая событием18. Преемственности автор не скрывает: Канторович, естественно, касался истории папской власти, ее богатейшей саморефлексии и символики, признавая, с одной стороны, взаимовлияние sacerdotium и regnum, с другой — необозримость такого сюжета, как история папской идеологии в узком смысле слова. Паравичини Бальяни решился написать такое же многоплановое исследование о теле папы, избегнув скользкого термина «политическая теология». Акцент здесь, правда, перенесен с юридической мысли (которой при курии было не меньше, чем в Лондоне или Париже) на тексты другого характера: распорядки разного рода политических ритуалов и церемоний, философские, научные трактаты, так или иначе ставящие во главу угла проблемы тела. Как римская церковь представляла себе соотношение между человеческой природой папы и его функциями? С помощью каких риторических и ритуальных средств 18. Paravicini Bagliani A. Il corpo del papa. Torino: Giulio Einaudi, 1994. См. мою подробную рецензию: Одиссей. 1999. С. 319–328. Прочтя книгу незадолго до смерти, Жорж Дюби с присущей ему куртуазностью сказал, что почел бы за честь для себя быть ее автором, а Жак Ле Гофф «не может простить» Галлимару, что тот не захотел публиковать ее на французском языке, в результате чего книга ушла в Seuil. По обычному для нас недоразумению «Тело папы» не только не переведено на русский язык, но и отсутствует в библиотеках. она противостояла конфликту, существовавшему между бренностью понтифика, чаще всего немолодого и, следовательно, обреченного на короткое правление, и его высочайшим положением? С помощью каких символических средств, жестов, предметов обеспечивалась преемственность небесного наместника на земле? Эти вопросы вполне понятны всякому, кто уже прочел Канторовича или Блока: Для того чтобы некое установление, призванное служить конкретным целям, начертанным индивидуальной волей, могло быть навязано целому народу, нужно, чтобы оно отвечало глубинным течениям коллективного сознания. Быть может, впрочем, верно и обратное: для того чтобы более или менее смутное верование могло воплотиться в регулярный обряд, необходимо, чтобы некие люди с сильной волей способствовали этому воплощению19. Откуда средневековая власть, будь то светская или церковная, черпала свой авторитет, который помогал ей сохранять влияние на людей в самых сложных ситуациях? Если мы будем воспринимать средневековую (и не только) власть лишь как аппарат постоянного насилия и обмана, мы мало что сможем понять в ее природе, которая, как правильно указывал французский историк, коренилась в коллективных верованиях масс и отражалась в творчестве интеллектуалов. Из схожих постулатов исходят и Канторович, и историк папства, хотя, при явной связи его работы с духом «Королей-чудотворцев», он ни разу не ссылается на них и даже не включает в библиографию. Это тем более удивляет, если учесть, 19. Блок М. Указ. соч. C. 163. • Критика • 285 что Паравичини Бальяни — один из итальянских историков, внимательно относящихся к идеям школы «Анналов», влияние которой ощущается во многих его трудах. Тем не менее есть между ними разница, восходящая, возможно, к общим, немецким корням. Агостино Паравичини Бальяни получил немецко-швейцарское образование, долгие годы был научным сотрудником Ватиканской библиотеки и, как он сам рассказывает, многому научился у младшего сверстника Канторовича, австрийца Герхарта Ладнера, тоже бежавшего от нацистов в 1938 году, после аншлюса, и осевшего в США . Ладнер был едва ли не самым авторитетным историком папства и средневекового символизма, замечательным представителем того удивительного, пережившего две войны поколения ровесников двадцатого столетия. Средневековый мир для них — в какой-то степени глубоко личное воспоминание или переживание, мир хорошо им понятных текстов и образов, который они с удовольствием демонстрируют своим читателям и слушателям, но который с каждым десятилетием теряет четкость очертаний, как теряла их, в том числе под артиллерийским огнем, Старая Европа. Такую совершенно особую профессиональную ностальгию, смешанную с горечью утрат, вряд ли почувствуешь в лучших работах «Анналов» всех поколений, от первого до пятого, — их пафос иной. Историки искусства, видя руины храмов и гибель произведений искусства, переживали этот разрыв особенно болезненно. Например, Ганс Янцен, член нацистской партии, один из лучших историков искусства поколения Вёльфлина, конец войны встретил посвященной па- 286 • Логос №3 мяти сына Ганса Богислава, павшего под Киевом, книгой об оттоновском искусстве, настоящим шедевром искусствознания, переводов которого ждать не приходится. Глубоко символично, что она заканчивается высокопрофессиональным описанием, формальным анализом короны Германской империи из венского Хофбурга, в свою очередь шедевра ювелирного искусства. Венец же всей книги заслуживает точной цитаты: Императорская корона — важнейший политический символ, дошедший до нас от эпохи Оттонов. Почти тысячу лет, из поколения в поколение, он переживал и великие взлеты, и страшные падения немецкой истории, обретя в наши дни свое место среди имперских инсигний. Его блеск не только отражает возвышенность божественной идеи средневековой власти немецкого императора, его положения на Западе, — в нем сама старая Империя, осиянная светом благородных путеводных звезд (имеются в виду двенадцать камней на лицевой стороне. — О.В.), глядя на которые взращенные в идейном мире христианской Империи народы Европы жаждали МИРА И ПРАВОСУДИЯ 20. Представим себе, как такой текст «звучал» в контролируемом союзными войсками Мюнхене, где книга вышла в 1947 году. Травма Второй мировой войны во многом объясняет поток обобщающих монографий о готическом соборе как квинтэссенции старой, христианской Европы, в частности «Рождение собора» Ганса Зедльмайра и известные послевоенные эссе Эрви20. Janzen H. Ottonische Kunst. München: Münchner Verlag, 1947. S. 162. Обратим внимание на набранное петитом, но исторически значимое: published under Military Government Information control Licence No. US -E-173. [99] 2014 • на Панофского21. Но и для Канторовича, эстета, но все же именно историка, современные «идолы» государства, даже не названные по именам, лишь жалкое подобие средневековой метафизики власти. Признавая важность реконструкции «очень общих и очень глубинных чувств позднего Средневековья и раннего Возрождения» (556), он все же абстрагируется от мира эмоций и даже от «человеческого» ради мира идей, пусть и влиявших на жизнь реальных людей. Точно так же Паравичини Бальяни, добрый католик, видел своими глазами, в деталях, как после II Ватиканского собора папство сознательно и планомерно отказывалось от накопленного тысячелетиями символического наследия, атрибутов власти, ритуалов, образов, в которых современный «телезритель», даже искренне верующий, увидит лишь бессмысленную мишуру (хотя тиару язык не поворачивается назвать «мишурой») и уж точно откажется, воздавая в лице наместника положенное царю, целовать папскую ступню, даже если она облачена в белую пон21.Зедльмайр, как известно, «возведя» свое здание храма прямо на небесах, заодно объявил приговор всему двадцатому столетию с его «расколами», «диагнозами», «болезнями» и с его утратившим «середину» (или сердцевину? — Mitte) искусством в специальной книге (Зедльмайр Х. Утрата середины. М.: Территория будущего; ПрогрессТрадиция, 2008. С. 31–244), а в «Рождении собора» просто походя назвал первую половину XX века «настоящей эпохой раскола», «мировым временем без середины»: die Zeit der Spaltungen schlechthin, die Welt-Zeit ohne Mitte (Sedlmayr H. Die Entstehung der Kathedrale. Zürich, 1959. S. 512). См. подробный историографический анализ послевоенной ситуации с точки зрения изучения средневекового искусства в книге: Рехт Р. Верить и видеть. Искусство соборов XII–XV вв. М.: ИД ВШЭ , 2013. Гл. I . Корона Священной Римской империи. X–XI века. Сокровищница дворца Хофбург в Вене. Фото автора тификальную туфлю с вышитым на ней крестом. А как иначе, если даже простую мессу на латыни ни отслужить, ни послушать нельзя? Она, латынь, не просто вышла из моды — она запрещена. Медиевист всегда немного не в ладу с современностью, что не мешает ему ладить с современниками, потому что открытый медиевисту мир для всех нас если не урок, то красивое воспоминание о детстве. *** Осталось сказать несколько слов о главном — русском переводе, собственно давшем повод для этих беглых заметок и воспоминаний о давно прочитанном. Чтобы совладать с Канторовичем, потребовалось два доктора наук: упомянутый выше Михаил Бойцов много лет изучает средневековый политический символизм, Анна Серегина — религиозную, социальную и политическую историю Англии Тюдоров и Стюартов. Отличный тандем. Я слышал от обоих о разных трудностях, встававших перед ними на разных эта- • Критика • 287 пах долгого пути книги к печатному станку. Нам остается судить результат. Представим себе очень не простой по замыслу научный текст, написанный на английском немцем, чей литературный вкус сформирован великим немецким поэтом, и получим уже довольно специфическую языковую амальгаму. К этому следует прибавить тот простой факт, что Канторович вовсе не всегда считает себя обязанным переводить на английский отдельные выражения и целые фразы, рассчитывая, что понятно для его времени, на невытравимость латыни из памяти своих читателей, даже далеких от науки. Дело не в том, что эти слова и выражения трудны для перевода или понимания, а в том, что из них-то книга и сшита. Поскольку же речь идет о сюжетах, в русскоязычной литературе едва появившихся или вовсе еще не обсуждавшихся, переводчикам пришлось создавать, по сути, новый язык. Многое, как я заметил, им пришлось закавычивать, чтобы указать на инаковость, историческую и тематическую обусловленность привычных нам понятий. (Кавычки вообще в чести у многих историков наших дней, в том числе медиевистов, потому что позволяют все самые простые слова употреблять в каком-то особом, переносном значении.) Разницу, иногда принципиальную, между authority и power, auctoritas и potestas на русском вообще толком не передать просто потому, что у нас не было схоластики, не было Священной Римской империи и не было папства. Не боятся переводчики и неологизмов, возникших в нашем цехе, вроде «эффигий» для обозначения погребальных «кукол» тела государя, называвшихся простым латинским словом effigies, «изображение» (544). «Эффи- 288 • Логос №3 гии» слух режут, но не называть же действительно псевдотрупы погребальными куклами! Главное, что отличает русский перевод от всех остальных, — это полный перевод всех цитат из средневековых источников. Это, не побоюсь красного слова, титанический, страшно неблагодарный, но благородный труд. Французу, например, повезло, что он может наслаждаться Канторовичем, переведенным профессиональным англоведом, медиевистом Жан-Пьером Жене, а предисловие, небесспорное, местами почти фантастическое, написано тоже медиевистом неординарным — Аленом Буро, но ему, французу наших дней, придется врасти в дедовский пиджак, вспомнить латынь во всех ее средневековых тонкостях и грубостях, просто чтобы не заблудиться в тексте и сносках. Наши переводчики и издатели не побоялись увеличить объем даже по сравнению с объемистым американским изданием, чтобы «русский Канторович» стал действительно русским. Это и есть рецепция текста, его новое рождение, явление в нашей медиевистике исключительно редкое, поскольку затратное. Михаил Бойцов написал достойное Канторовича предисловие, выходящее далеко за рамки этого, тоже по-своему неблагодарного, «вспомогательного» жанра (9–59). В ней читатель не найдет пересказа или объяснения, «что на самом деле хотел сказать автор», зато удивительная личность автора предстанет перед ним на фоне эпохи, в истории нашей науки. Это, безусловно, один из самых теплых, вдумчивых и одновременно тактичных текстов, написанных историком об историке, какие мне приходилось читать. [99] 2014 • Олег Воскобойников
