Литература в пространстве медиакультуры: от homo sapiens к

Е. А. Сайко
Литература в пространстве медиакультуры: от homo sapiens к media sapiens
В переходные эпохи тема выбора в философии, литературе и искусстве становится
приоритетной. В свою очередь индивидуальный выбор Художника (творца) с течением
времени порождает определенный тренд в развитии художественной культуры в целом, в
том числе в отдельных ее видах, жанрах и т. п. В этом контексте выбор выступает и в
качестве индикатора витальности феноменов, явлений, концептов в социокультурной
среде и, что неизбежно, — как культур-вызов, провоцирующий рефлексию социума и
саморефлексию Художника, благодаря которым либо эти феномены, явления предаются
забвению, либо переходят в разряд прецедентных.
В пространстве современной медиакультуры существует множество способов
искусственного создания подобной рефлексии, которые можно отнести уже не столько к
собственно творчеству, а скорее — к манипулятивным технологиям (в том числе PR и
авто-PR). Достаточно показательна в этом отношении стратегия ряда издательств и
тактика современных литераторов, которые не только прибегают к взаимоцитированию,
но и порой играют роль оппонентов по отношению друг к другу. К примеру, если книги
О. Робски — это «гламур», опусы С. Минаева — напротив, «антигламур». В то же время
мистификациям, столь востребованным в современном медиапространстве в целом,
особенно в литературе, неизбежно противостоит разоблачение — если не идеи, сюжета, то
самого автора. Так, в качестве противовеса по отношению к бестселлеру С. Минаева
«Духless» выступает «Лохness» Е. Токаревой. Как правило, подобные игры в
«неодекаданс» (в широком смысле) происходят и на своем, и на чужом издательском
поле. Впрочем, ничего парадоксального… Всего лишь хорошо продуманная и
профессионально реализуемая PR-стратегия. Воистину медиапространство для
медиасапиенсов. Это, кстати, главный, он же единственный стоящий вывод, который
можно сделать по прочтении еще одного очередного бестселлера С. Минаева
«Медиаsapiens»1.
Что до homo sapiens, то… Такой читатель с любопытством наблюдает за игрой
постмодерна с самим собой, с прошлым — подлинным и выдуманным, осмысливает
«означающее без означаемого». Ему не надо объяснять, что такое «симулякр»,
«интертекстуальность», «игра следов», «цитатность», «деконструкция»2 et cetera…
Вкусовые пристрастия homo sapiens в литературе совершают мерные маятниковые
движения от «нулевого» текста до «пастиша» и обратно, его внимание перманентно
переключается с автора, усиленно «обольщающего» традицию, на графомана, умело
провоцирующего пролонгированный «эффект недавности» даже для, казалось бы,
вневременного. Таким образом сокращается дистанция с вечным, незыблемым и
признанно нетленным в литературе, — порой до «неприличия». Как говорится, чем
постмодернист не шутит, когда классик спит…
Иначе, согласитесь, откуда бы взяться римейкам, к тому же «с продолжением».
Такие образцы современной литературы, конечно, небезынтересны, но при этом они
представляют собой весьма смелые (с оттенком нахальства) парафразы на известные,
культовые в литературе темы (сюжеты, фабулы и т. д.). Взять, к примеру, «Аню
Каренину» Л. Ким… В ситуации, когда часы, отведенные для уроков литературы в
средней школе, изрядно сократились, а так называемый обязательный список для чтения
обеднел, вполне возможно, что читатель, ознакомившись с произведением Л. Ким,
позднее — просто так, из любопытства, вдруг — прочтет «Анну Каренину» Л. Толстого.
В целом динамика отечественного «литературного процесса» нынешнего
переходного периода, порой, побуждает усомниться в предсказании философа Т. Адорно,
касающегося будущего языка культуры. Он считал, что для него будет характерна аскеза в
отношении смысла и воздержание от интерпретаций. Глядя на растиражированные
«чтива», нередко выдержанные авторами в манере «мое произведение твоего искусства»,
а также удивляясь неукротимости духа критицизма, царящего в современной литературе
(и отнюдь не только в публицистике), понимаешь, что о «воздержании» не может быть и
речи… Интерпретации же, порой, требуют дополнительной интерпретации, то есть
«перевода», или хотя бы глоссария, соответствующего теме отданного на суд читателя
произведения.
В противном случае, к примеру, «Македонская критика французской мысли»
В. Пелевина останется для читателя «вещью в себе». Хотя, с точки зрения «критики
разума», это уже, что называется, «вещь вне себя» — по степени интертекстуальности,
сверхтекстовости и сочетаемости несочетаемого: интеллектуального изыска и острого,
бъющего не в бровь, а в глаз «шаржевого» маньеризма. Страсть постмодернистов к
критике как искусству облачения и разоблачения одновременно и дневниковость как воля
к тайне, стимулируемая надеждой, что ее обязательно кто-нибудь да раскроет (ведь
дневники заводятся исключительно для того, чтобы их когда-нибудь прочитали!) — все
это интригующе воплотилось в истории жизни Кики, главного героя книги В. Пелевина.
Дневник Кики — это его сочинение «Македонская критика», философская часть
которого — «попытка низвергнуть с пьедестала величайших французских
мыслителей…»3. Имеются в виду М. Фуко, Ж. Деррида, Ж. Лакан и иже с ними. Ну а
своим названием работа обязана методу, который применяет критик-Кика: «стрельба» с
двух рук, не целясь, но… в яблочко: «Кика имперсонирует невежду, никогда в жизни не
читавшего этих философов, а только слышавшего несколько цитат и терминов из этих
работ»4.
Возвращаясь к «дежа вю», которое из особого феномена ассоциаций
трансформировалось в современной литературе в автономный жанр, приведем в пример
другое произведение В. Пелевина — роман «Чапаев и Пустота», демонстрирующее
характерные для постмодернизма приемы — аллюзию и симулякр. По прочтении этой
книги возникают сюжетно-ситуативные и структурные ассоциации с романом
М. Булгакова «Мастер и Маргарита», название же «Чапаев и Пустота» соотносится с
работой М. Хайдеггера «Ницше и пустота».
Трудно сказать, что имел в виду М. Булгаков в своем пророчестве: «рукописи не
горят»… Однако культовость и надвременность «Мастера и Маргариты» современные
литераторы признают безоговорочно. В. Пелевин считает, что этот роман, как гипертекст,
«обладает таким качеством, что сложно написать что-либо приличное, что не походило бы
на «Мастера и Маргариту»5. С этой точки зрения можно апеллировать и к «Казусу
Кукоцкого» Л. Улицкой, который до сих пор вызывает интерес и читателей и критиков.
О «дежа вю» в литературе как приеме и жанре высказался и У. Эко. Его
«категорический императив» состоит в том, что «во всех книгах говорится о других
книгах, что всякая история пересказывает историю, уже рассказанную. Это знал Гомер,
знал Ариосто, не говоря уже о Рабле и Сервантесе»6.
Остается добавить, что в литературе постмодерна ролевые и семантические
акценты смещаются. В конечном счете, важным становится не то, о чем рассказывается, а
кем и как это пересказывается, т. е. авторское «я» (как правило, герой и повествователь
одновременно) и метод. При этом основной мотивацией метода является «концептуальная
операциональность» (Ж. Бодрийяр)7, она же — мера «предельности языка»8, означающая
в литературе «хрустальную мечту» каждого автора: чтоб читалось и запоминалось — во
что бы то ни стало.
Однако на переломе времени сложно предсказать выбор — и читателя, и
писателя… Да и надо ли? Подобные попытки сколь множественны, столь и бесплодны.
В. Розанов еще на рубеже ХIХ — ХХ вв. посвятил литературе эпитафию: «Образовался
рынок. Рынок книг, газет, литературы. И стали писать для рынка. Никто не выражает
более свою душу. Никто более не говорит душе. На этом и погибло все»9. Ситуация,
описываемая в древнем «Папирусе Присс» (III тыс. до н. э.), тоже кажется безнадежной и
отчего-то до боли знакомой. В нем говорится, в частности, о том, что мир не таков, каким
он должен быть: всяк хочет писать стихи, а дети не слушаются родителей.
Всяк-то по-прежнему пишет… Но всяк ли будет читать?! Время рассудит… Кто
знает, может быть, наш, пока еще спонтанный, хаотичный и интуитивный, поиск
ценностных ориентиров культуры, в том числе эстетических, возвратит homo sapiens
способность ценить традицию — к примеру, всегда существовавший в отечестве вкус к
хорошей литературе, которая успешно соперничала с философией в любви к «живому
слову», шире — к «логосу». Возможности же медиа-культуры будут обращены … нет, не
вспять, а на пользу настоящему художественному слову, во благо всех, кто понимает в
нем толк.
Примечания
1 См.: Минаев С. Медиаsapiens. – М., 2007.
2 См. работы М. Н. Эпштейна, О. В. Богдановой, В. Н. Курицына и др.
3 Пелевин В. Македонская критика французской мысли // Диалектика
Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда. – М.: Изд-во «Эксмо», 2006. – С. 271.
4 Там же.
5 См.: Богданова О. В. Постмодернизм в контексте современной русской
литературы (60– 90-е годы ХХ века – начало ХХI века). – СПб., 2004. – С. 351.
6 Эко У. Заметки на полях «Имени розы». – Иностранная литература. – 1988. –
№ 10. – С. 92.
7 Бодрийяр Ж. Фрагменты света // Пароли. От фрагмента к фрагменту. –
Екатеринбург: У‑Фактория, 2006. – С. 166.
8 Там же.
9 Розанов В. Сахарна // Розанов В. Миниатюры. – М.: Прогресс – Плеяда, 2004. –
С. 331.